Из цикла «В отцы годится» №8: Дебют

Юля Метелкина, восходящая звезда современного танца, приехала с театром «Шок» на знаменитый фестиваль в Элит-сюр-Вест. Там ей предстоял дебют в шоу-спектакле, где Юля должна была выступить совершенно голой.

То есть полностью. То есть совсем.

Это было непростое решение, к которому жизнь медленно, но верно вела Юлю весь последний месяц. Ее номер был танцем Мавки — древесной феи, в которую Юлю должны были превратить, раскрасив ее с ног до головы зеленой и коричневой красками. Вначале предполагалось, что она будет танцевать топлесс. Юля долго маялась, но шанс блеснуть в Европе и тот факт, что с ней плясала целая кунсткамера голых духов, все-таки склонили ее к согласию. Правда, духи были массовкой, а Юля — солисткой, к тому же младшей из всех: только за день до вылета ей стукнуло восемнадцать. Вплоть до премьеры она репетировала в трусах и купальнике.

Когда ей выкрасили для пробы бедро, оказалось, что трусы, даже самые плотные, все время норовят сползти, открыв полоску незакрашенной кожи, которая колола глаза режиссеру. Пробовали красить Юлю под трусами, но краска стиралась, и выходило то же самое. Пробовали лепить на промежность наклейку, но Юля садилась на шпагат — и наклейка летела прочь.

Застыдив бедную Юлю до полусмерти, ее поставили перед фактом: или она танцует без всего, или подводит труппу.

Это было за каких-нибудь три часа до спектакля. Чуть не плача, Юля подставилась гримеру Славе, который взялся превращать ее в древесную фею.

Голую дебютантку холодил целый коктейль ледышек — и волнение, и неловкость перед людьми, которых она давно и хорошо знала, и странное чувство, которое в нее вгоняла кисть, скользящая по коже. Еезабавляло слово «красить», расхожее в гримерках, но сейчас ее именно красили, как забор или скамейку — длинными скользящими мазками по всему телу. Над ней колдовали долго, долго, пока Юле не стало мерещиться, что она превращается в вещь, в куклу, что ее подменили, и вместо нее теперь этот голый зеленый чудик... Ее выкрасили с ног до головы, сбрызнули приторным лаком, обрисовали узорами, снова сбрызнули лаком, превратили ее волосы в липкий зеленый шлем — и наконец отпустили с миром, строго наказав не садиться и не одеваться, пока не обсохнет.

Юля сохла в закутке коридора, чтобы ее никто не задел и не смазал краску. Рядом толклась вся труппа, и всякий, кто видел Юлю, приглядывался, есть ли на ней трусы. Чем больше на нее косились, тем сильней ее подмывало странное сладковатое чувство — казалось, что людские взгляды отбирают у нее вес, и она делается прозрачной, как привидение.

Отзвенели звонки. Грянула музыка, открылся занавес...

Казалось, прошла секунда — и зал уже гудит овациями. Юлю выталкивают на поклоны, накинув на нее халат. «Как, уже все?» — думает она, излучая 120% обаяния улыбкой и телом. — «Шоу ведь идет больше часа... « Единственное, что она помнит — дыхание партнеров, неловкость от краски, стянувшей кожу, и то самое сладковатое чувство, наполнившее Юлю настолько, что та не чуяла пятками сцены. Оно осело в ней, налипло щекотной накипью на нервах и, хоть Юля была в халате, ей все казалось, что она голая.

Ее поздравляют, обнимают, тискают, наперебой восхищаются ею, и Юля думает, как же это вышло, что вместо нее, Юли Метелкиной, танцевала голая зеленая кукла без чувств и памяти. Журналисты требуют фотосессию, и вот на Юле снова нет халата, и зеленая кукла гнется, принимая позы, а Юля наблюдает за ней со стороны. Потом все куда-то отошло — и коллеги, и журналисты, и голоса; осталась только накипь на нервах и то самое чувство, приподнимавшее Юлины бедра в воздух, как воздушный шарик.

Юля искала свою артистическую. Она всегда плохо ориентировалась, а сейчас просто заблудилась в этом лабиринте, полном смеха, толкотни и французских слов. Спросить дорогу она то ли не догадалась, то ли стеснялась, и ей все мерещилось, что она уже почти пришла — так похожи были повороты бесконечных коридоров.

Наконец она поняла, что забрела куда-то совсем не туда.

Голоса отошли за толщу стен и гудели где-то сверху. В закутке стоял облезлый диван. Перед ним висело зеркало.

Юля вдруг поняла, что так и не видела, как ее покрасили. До спектакля она мужественно отворачивалась от зеркал, чтобы не сбиться с образа. Нервы щекотнул холодок: ей предстояла встреча с Зеленой Куклой.

Медленно подойдя к зеркалу, Юля долго, долго пялилась на неописуемое существо, которое вначале смотрело на нее с отвисшей челюстью, а потом заулыбалось.

— Дружелюбное симпатичное привидение, — сказала Юля существу.

Оно тоже что-то ей сказало — наверно, согласилось. А может, и нет.

— Ну да, ты же Мавка. Пардоннн, — протянула Юля.

Ее Мавка была совсем другой. А зрители хлопали именно этой.

Так странно...

Между ног у зеленой Мавки зияло умело закрашенное, но все же ничем не прикрытое То Самое Место. Увидев его, Юля почувствовала, что ее голые бедра вот-вот растают, как сахар в кипятке.

Она оглянулась и прислушалась. Голоса гудели где-то в запределье. Коридор был пуст.

Усевшись на диван, Юля раздвинула ножки и тронула себя чернильно-черной рукой. Зеленая Кукла сделала то же самое.

Какое-то время Юля смотрела, как та вибрирует в розовой середке. Потом вдруг застеснялась, закрыла глаза, откинулась на спинку и отдалась томительной волне, требовавшей выхода.

Все взгляды, прошедшие сквозь ее голые бедра и налипшие на нервах, вдруг растаяли, потекли и обволокли Юлю зелено-коричневым сиропом. Она захлебывалась и барахталась в нем, и наконец сироп вскипел, и Юлю утянуло в желанную почину, и она скулила и умирала там, вывернувшись наизнанку...

«По-настоящему голая — когда нервы наружу, и все видят, какие они у тебя... « — думал кто-то в Юле, пока та проваливалась в сон.

***

Это неописуемое чувство, когда просыпаешься и не можешь понять, где ты... Юля хорошо знала его.

И поэтому почти не испугалась, а терпеливо ждала, когда оно пройдет.

Вначале ей казалось, что она у себя дома. Юля пыталась нащупать в темноте тумбочку с мобилкой, чтобы посмотреть, который час, и злилась на маму, которая передвинула мебель черт-те куда.

Потом она вдруг поняла, что не лежит, а сидит. Точнее, полулежит.

Это ее озадачило. Зябко поежившись, Юля пошарила рукой в поисках одеяла.

Рука, не находя его, скользнула по голому телу. Оно было каким-то шершавым, будто Юлю обклеили обоями.

Вдруг Юля подскочила.

«ТЕАТРСПЕКТАКЛЬГАСТРОЛИГОЛАЯВКРАСКЕ!» — одним комом мелькнуло в ней.

Вокруг царила тьма. «Уснула... не нашли... выключили свет...»

Теоретически в этом не было ничего ужасного. Обратные билеты у них были аж на послезавтра. Можно продолжать себе спать, а утром сюда придут, найдут ее, и все будет, как надо.

Но от одной мысли о том, как ее найдут, голую и размалеванню, как игрушечный монстрик, и выяснят, что она по-детски заблудилась и уснула... К тому же Юле уже совсем не хотелось спать. И было реально холодно.

Чтобы согреться, Юля стала делать обычную балетную разминку — и больно ударилась о какой-то косяк.

Нужно было выбраться куда-то, где посветлее.

Из недр коридора пробивалось смутное свечение. Ощупью, держась за стены, Юля пошла туда. Босые ступни холодил кафельный пол.

Выбравшись на лестничную клетку, она вновь взялась за разминку. Сейчас, на свежую голову, сильно чувствовалось, как краска стягивает лакированное тело. Взявшись за голову, Юля охнула — вместо волос руки нащупали черепаший панцирь.

Немного согревшись, она поднялась вверх по лестнице, к свету (тот горел на каком-то из верхних этажей).

Выбравшись наконец к тусклой лампе, Юля вдруг узнала свою артистическую. Там были все ее вещи.

Она подергала дверь. Закрыто.

С минуту Юля соображала, что делать. Ждать до утра совсем не хотелось: ей вдруг стало жутко в этом пустом темном театре, где в каком-нибудь уголке наверняка сидел Призрак Оперы. (Хе-хе....