Ошибка евнуха
Страница: 1 из 2
Досужие языки упорно разносят эту историю по всем углам, как куры разносят свой помет, если пустить их в дом. Сколько в ней правды, сколько вранья, сколько похоти, требующей удовлетворения не блудом, так словоблудием, — то нам неизвестно.
Как бы там ни было, однажды в столицу одного из бесчисленных эмиратов, на которые распался некогда могущественный Арабский Халифат, и правда прибыли два высоких гостя (о том имеются пометки в дворцовой хронике). Один из них — Мамуль, юный принц Хачистана (да пребудет с ним Аллах великий, милосердный до скончания дней его); другой — прославленный под луной ученый и мудрец Аль-Маразми, седобородый, как джинн. Оба они прибыли в гости к великому эмиру, но случился досадный казус: гонцы принесли весть о приближении вражеского войска, и эмир вынужден был спешно отбыть на границу, что он и изложил в извинительном письме, которое зачитал гостям его визирь Ибн-Обдур.
Кроме сожалений, выраженных эмиром в связи с невозможностью насладиться бесценным обществом и др. и пр, в этом письме также предлагались увеселения, призванные хоть как-нибудь восполнить вынужденную неучтивость хозяина. Помимо прочеготот любезно предлагал своих наложниц, перепоручая гостей заботам старшего евнуха Кучабаба — человека хоть и нового в гареме (его предшественник скончался незадолго до того), но единственного, кого можно было бы обременить столь ответственной миссией. Эмир был настолько щедр, что дарил каждому из гостей по наложнице — той, которая придется им по вкусу.
Признаться, эта любезность повергла свиту юного принца в смятение. Дело в том, что принц не только был девственником, но и воспитывался так, будто бы черный пух не темнил его щеки, голос не грубел, а томление в причинном месте не гнало прочь ночной сон. Бесчисленные няньки кормили принца с золотой ложечки, мыли, одевали и уберегали от всего, что могло бы хоть сколько-нибудь приблизить его к взрослению. С помощью астролога, однако, было решено: звезды благоприятствуют тому, чтобы именно сейчас принц впервые вкусил сладость плотских утех.
Евнух Кучабаб особо рекомендовал для него наложницу Фатьму — опытную, роскошно-зрелую, искушенную в делах любви, как райская гурия. Именно в ее умелых руках девственное естество принца оживет наилучшим образом, именно ее опытное лоно обтянет его так сладко, как это только возможно под луной.
Нашлась достойная услада и для Аль-Маразми: недавно гарем пополнился новой покупкой, приобретенной у пиратов — не только юной и прекрасной, как розовый бутон, готовый вот-вот распуститься, но и ученой, как все визири эмира, вместе взятые. К тому же красотка все еще была девственна, что составляло особую сладость для седовласого мудреца, который мог бы, раскупорив ее нежное лоно, побеседовать потом с ней о Платоне и Сенеке. Звали ее Айни.
Обо всем об этом Кучабаб знал от гаремных бабок (бывших любимых наложниц), которым и поручил подготовить все как следует. Сам он не только не отличил бы Айгуль от Айни, но и с трудом находил путь из гарема в покои эмира, ибо был близорук, как крот.
Премудрый Аль-Маразми изъявил такое нетерпение, что не успело солнце закатиться за зубцы дворцовых стен, как наложницы были вымыты, причесаны, умащены благовониями — и поданы гостям.
***
Принц Мамуль робко вошел в покои. Не потому робко, что был труслив, а потому, что крайне редко оказывался без свиты. К тому же он не знал здешнего наречия, а их толмач был мужчиной. «В таких делах разговоры не нужны» — решили няньки, обсуждая, пускать ли толмача в гарем: ведь потом пришлось бы его казнить, а другого у них не было...
Вошел — и сразу увидел Ее.
Опытная гурия была совершенно нагой — только браслеты на ногах. И она была совсем молода — как сам принц, или еще моложе.
И, кажется, она робела больше, чем он. Она стояла, потупившись, и только блеск черных глаз, глядевших исподлобья, говорил о победе любопытства над стыдом.
Но принц не замечал этого. Дыхание комом застыло в его горле, тело охватил озноб... Впервые в жизни он видел нагое девичье тело, да еще и предназначенное для его услады; конечно, он знал, что его ждет, но одно дело — знать, и совсем другое...
— Никогда не видел ничего прекрасней, — пробормотал принц.
— Вот как? — отозвалась гурия.
Принц отскочил.
— Ты... ты понимаешь меня? Говоришь по хачистански?
— Я говорю на восьми наречиях... А мне сказали — войдет какой-то старик...
— Какой старик? Не знаю никаких стариков, — бормотал Мамуль, подходя к ней.
Никогда еще его глаза не глядели так жадно. Казалось, они хотели поглотить девушку, как голодные чудовища поглощают своих жертв. Та ерзала под его взглядом.
— Ну чего так смотришь? — наконец спросила она, когда принц подошел вплотную. — Я, между прочим... Мне стыдно!
— Стыдно? — повторил, как эхо, Мамуль.
— А ты думал! Вот бы тебя поймали, раздели догола и всем показывали! Я на рынке чуть не умерла со стыда!
— На каком рынке?..
— Невольничьем. В нашем доме и шею приоткрыть считалось неприличным. А там меня выставили без всего, вот как сейчас, на глазах у тысячи людей... И все меня трогали, щупали, как кобылу... И я... со мной такое было...
— Что?
— Я упала. Не смогла стоять на ногах. И во мне будто...
Гурия замолчала. Они были совсем рядом — Мамуль и это чудо, тонкое, совсем еще юное, с крепенькими грудками, бодавшими воздух... Пухлые, пронзительно-нежные соски сверлили принцу нутро, и ему было страшно смотреть на них. Распущенные волнистые волосы, блестевшие медью (их красили хной, как и всем невольницам), окутывали гурию до бедер, как огненный плащ. Мамуль заметил, что она дрожит.
— Тебе холодно? — спросил он.
— Нет...
Они еще помолчали.
— Откуда ты? Где твой дом?
Гурия скорчила гримасу.
— Далеко... Меня поймали пираты, когда я гуляла по побережью.
— Они обижали тебя? — выкрикнул Мамуль. Гурия горько усмехнулась:
— О нет. Они были обходительны, как... Давай не будем об этом. Делай то, зачем пришел.
— А... — Мамуля вновь пробрал озноб. — А как? Я не знаю, как...
— И я не знаю, — вновь усмехнулась гурия (уже не так горько). — Ну, вначале надо, наверно, потрогать меня...
Принц чуть не задохнулся. Коснуться ее тела казалось ему величайшим счастьем и одновременно величайшим кощунством. Он поднял руку и застыл.
— Не бойся. Не укушу... — гурия схватила его руку (Мамуля будто ужалило сладкое жало) и положила себе на бедро. Ладонь ощутила тепло и нежность шелковой кожи...
Холодея, принц водил рукой по ее телу, не решаясь приблизиться к заветным местам.
— Тебе... нравится? — шепнул он.
— Нууу... эээ... скорее да, чем нет.
Сквозь ладони в него перетекала дрожь ее тела. Мамуль вдруг ощутил то, чего никогда раньше не ощущал: его руки говорили с ней без слов. Ладони и пальцы рассказывали ей, как она прекрасна — и та отвечала, Мамуль чувствовал это, — отвечала ему, только он не знал, как понять ее ответы.
— Ты гладишь меня, как собаку, — тихонько рассмеялась гурия.
— Это... плохо? Смешно? — вспыхнул Мамуль.
— Нет, что ты... На рынке меня трогали совсем иначе.
— А как надо? — спросил юный принц. «Мне говорили, что ты все покажешь» — хотел добавить он, но почувствовал, что этого говорить не стоит.
— Не знаю. Мне хорошо, — она снова рассмеялась, и Мамуль понял, что ей и правда хорошо. Он вдруг ощутил ее кожу — как по ней скользят его, Мамуля, руки, вливая туда волны тепла, — и сам задохнулся от этого тепла, подступившего к горлу...
— И... что дальше? — хрипло спросил принц, когда почувствовал, что еще немного — и он разорвется, как старый мех с вином.
— Наверно, тебе следует поцеловать меня, — пробормотала она, улыбаясь уголками губ.
Мамуль глядел на эти пухлые лепестки роз, чувствуя, что прильнуть к ним страшнее, чем прыгнуть со скалы... но лепестки вдруг сами приблизились к нему и ужалили влажным ...
Читать дальше →Последние рассказы автора
Оглянувшись еще раз (мало ли?), Марина осторожно спустила с бедер плавки. Переступила через них и застыла, как привязанная, боясь отойти.
Вообще-то здесь не нудистский, а самый обыкновенный пляж (ну, или не пляж, а просто...
Читать дальше →
Евгений Львовичтак и сделал. Будь он лет на пять помоложе, он бы еще поборолся с волнами, а сейчас... Нет, он не боялся, конечно. Просто он и так знал, что сможет победить их. Тратить силы на доказательства этого бесспорного факта не имело никакого...
Читать дальше →
Нет ничего трогательней в мире, чем соски юной девочки, если их раздеть и целовать впервые в девочкиной жизни (и возраст не имеет тут значения). Они не просто нежные, и беззащитные, и чувственные. Они — обещание, и плевать, выполнится оно или нет. Это обещание всегда больше любого выполнения: женщина может умирать в оргазме, но в ее сосках, раскрытых впервые, есть и эта смерть, и рай после нее, и муки...
Читать дальше →
Казалось бы, не самая круглая цифра, бывают и покруглее, — но Лайли, домашний лепрекон Гюнтера, решила сделать из нее праздник ну прямо-таки национального масштаба.
Впечатленный ее размахом, Гюнтер предлагал кинуть эту идею в бундестаг. Но Лайли была левой и не верила в правительство. Она заявила, что эту идею похерят, как и все хорошие идеи.
 ...
Читать дальше →
Пожалуй, это было проще всего: внушить себе «не бывает» и делать вид, что просто прогуливаешься по Москве и раздумываешь, не зайти ли в уютное кафе. Тем сильнее был риск расточиться на атомы, когда все окажется правдой. Потому что, однако же, все и было правдой...
Правда, похожая на мыльную оперу, над которой и смеяться-то грешно: провинциальная...
Читать дальше →