Берег Робинзонов. Часть 2

Марина в последний раз оглянулась и стянула с себя купальник. Сочное, упругое, будто его надули изнутри, матово-наливное ее сокровище выплюхнулось наружу, на свободу, и соски сразу же лизнул прохладный бриз. Это было волнительно и чуть-чуть стыдно, хоть ее никто не видел.

Оглянувшись еще раз (мало ли?), Марина осторожно спустила с бедер плавки. Переступила через них и застыла, как привязанная, боясь отойти.

Вообще-то здесь не нудистский, а самый обыкновенный пляж (ну, или не пляж, а просто берег). Другое дело, что никого нет... но вдруг появятся? Или, пока она будет плавать, стащат ее тряпки?

Эта мысль заставила Марину похолодеть (ей и так было зябко от бриза, лизавшего голую попу), и она запаковала тряпки под гальку, и еще придавила сверху валуном, чтобы наверняка. Она ведь сильная, как мама, и вся в нее.

Мама у Марины была особенная: мало того, что красотка необыкновенная (в ее тридцать семь, когда она шла с Мариной, все принимали их за сестер и клеили на пару), дельфинолог с мировым именем, так еще и силачка — одной левой могла побороть папу, который до сих пор ходил, как проклятый, в спортзал. А Марина, как уже сказано, вся в нее. И грудь ее тоже была в нее (только вчера мерили, чья больше), и фигура, и голубые глаза, и любовь к морю.

Нырять она умела раньше, чем ходить. Лет с восьми они уплывали с мамой далеко-далеко, за аквамариновую полосу, отделявшую «ближнее море» от «дальнего» (так говорила Марина, когда была маленькая). Иногда папа плыл с ними, но чаще оставался на берегу и провожал их тоскливым взглядом. И чего переживать, думала Марина, если они с мамой плавают, как рыбы, или еще лучше? Иногда маму находили ее любимые дельфины, и Марине казалось, что они беседуют о чем-то. А иногда ей казалось, что она и сама слышит какие-то голоса или фразы, только ничего не может разобрать. Она никогда не говорила об этом маме и вообще никому — вдруг засмеют...

Всю жизнь Марина думала, что у моря от нее нет секретов. Но недавно ей стукнуло восемнадцать, она впервые напилась с девчатами (не до зеленых чертей, но все-таки), и они решили купаться голышом. Странно, но Марина никогда раньше так не делала: мама всегда следила, чтобы на ней были плавки и купальник. Марина и не задумывалась, что можно без инче.

Людей на пляже почти не было, но все равно Марина померла бы со стыда, если б в голове не пенился шампусик с пивом вперемешку. Она, конечно, сдернула тряпки вместе со всеми, явив свое сокровище (девчата завистливо щупали его, и это было капец как стыдно, даже уши заложило), и ветер обдувал голые бедра так, что Марине казалось, что она внутри дырявая... Но дело было не в этом. Точнее, не только в этом.

Девчата быстро наплюхались, наорались и вылезли на берег, красуясь перед черноносым абхазцем, продававшим пахлаву... а Марина все мокла и мокла, покрикивая девчатам «ща-ас». «Наверно, просто пьянь», думала она, прислушиваясь к голосам, которые звали ее откуда-то из бездны. До одури, до зуда в голых сосках хотелось туда, к ним, и Марина так и сделала бы, если б напилась сильнее; а так — она перепугалась и подлыла к берегу, чтобы убежать от Этого, если Оно вдруг вынырнет из пучины.

Ночью ей снилось что-то, от чего Марину и днем щекотали мурашки, хоть она даже приблизительно не могла вспомнить, что это было. Больше такие сны не приходили, но внутри Марины словно осталась тонкая саднящая игла. Она была как заноза в нервах, или эхо какого-то зова, или как послевкусие сна, которое должно пройти, но никак не пройдет...

Марина не знала и не понимала, что это. Она знала только причину. Точнее, их было две.

И сегодня, когда папа уехал по своим делам, а мама принимала иностранную делегацию, Марина выбралась сюда, на этот берег. Зачем — и сама не знала. Просто чувствовала, что игла, засевшая в ней, ведет ее к морю.

Нужно было соблюсти все условия эксперимента, и Марина выпила, морщась от отвращения, полбутылки мартини (больше в нее не влезло). Раздеться оказалось еще труднее: хоть вокруг не было людей, но и подруг, с которыми море по колено, тоже не было, и голая Марина осталась один на один с бризом, который делал ее еще голее. Она пьянела от него сильней, чем от мартини, и убеждала себя, что ведь никто, абсолютно никто не видит...

Наверно, она перебрала с дозой.

А может, ее мозг просто боялся того, зачем она сюда пришла, и хитрил.

Марина оглянулась в последний раз, вздохнула и вошла в воду.

***

«Вот я плыву уже десять минут, и ничего», говорила она себе, «тошнит только от этой дряни...» Море было относительно спокойным, плавала она быстро, и полоса берега уже пряталась от нее за волнами. Пора бы и назад... но Марина не спешила возвращаться.

Во-первых, было приятно плыть. Во-вторых, все равно делать нечего, и лучше поплавать, чем опять торчать в сети. В-третьих, надо же распробовать, как это, когда ты плывешь голая и свободная. В-четвертых...

В-четвертых, игла по-прежнему тянула ее дальше, и Марина придумывала новые и новые поводы не сворачивать к берегу.

Но наконец и они закончились. Нырну поглубже, решила Марина, найду большую медузу, полюбуюсь — и домой. Или даже если не найду — домой.

Она набрала воздуха и нырнула.

И тут же гул воды в ушах, привычный, как шум города, пророс новыми нотами и голосами. Они звали Марину туда, в самую глубокую и синюю глубину, куда нельзя человеку...

Ей стало страшно, но игла тащила ее дальше, и она плыла. Чем глубже она погружалась — тем настойчивей звенели голоса, окружив Марину невнятным хороводом, который то приближался, то отдалялся от нее. Они говорили как будто на всех языках сразу, или на каком-то странном, давно забытом языке, который Марина знала когда-то, но никак не могла вспомнить. Она не понимала их, но чувствовала, что еще глубже, и еще, и еще немного — и тогда она наверняка все поймет...

Марина ныряла, сколько себя помнила. Контроль над воздухом-глубиной давно был для нее рефлексом, о котором она не задумывалась, как велосипедист не задумывается, куда крутить руль. Но сейчас она понимала, что нырнула глубже, гораздо глубже, чем обычно, и при этом ей хватает воздуха, и вода не давит на уши — наоборот, Марина как будто научилась летать и парит в небе, которое делается все гуще и синéе.

Вокруг было уже так темно, что страх стал бессмысленным. Бойся-не бойся — здесь это уже все равно, — так почему-то ощущалось Марине. И еще она чувствовала, что с ее телом что-то происходит. Вот-вот что-то сделается с ней — невозможное, необъяснимое... но только все никак не получалось, и Марина тужилась и гребла изо всех сил, потому что знала — так надо. Тогда с ней произойдет Это, и тогда она поймет, наконец, о чем поют голоса, и уже не надо будет тужиться...

Постепенно ее наполняло новое чувство, холодное и бездонное, как пучина, в которую она опускалась. Она не знала, что это за чувство, потому что никогда не ощущала его — и, наверно, никто из людей не ощущал. Наверно, такое можно ощутить только здесь, на этой глубине, если нырнуть сюда голой, как она. Марина делалась мятно-ледяной внутри, и это было слаще любого тепла... но только ей не хватало сил. И воздуха тоже не хватало, она вдруг поняла это — и еще поняла, что скоро умрет, если не выплывет.

Почему-то это совсем не пугало ее, и она даже не сразу повернула обратно, а когда повернула — сделала это почти что нехотя, с сожалением выпуская из себя блаженный холод. Воздух был на исходе, но Марина почему-то знала, что это ничего, ей хватит, и не торопилась прощаться с голосами, зовущими ее вглубь...

***

— И что это было? — спросила она себя, когда вынырнула.

Все, что случилось на глубине, отходило в никуда, как сон. Какое-то время Марина дышала, проветривая заледеневшие легкие. Потом снова нырнула — просто чтобы проверить.

Голоса то ли звучали, то ли нет. Марина уже не понимала ни этого, ни того, где она, кто и зачем. Берега не было видно, и она поплыла по солнцу — на восток....