Из цикла «В отцы годится» №6: Голопопая история

моя... Иван Евгеньич рыкнул зверем, лихорадочно высвободил хозяйство из проклятых тряпок, повалил спускающую Дашу и с размаху въебался в нее, вдавливаясь до упора в танцующую плоть... ааа, ааааа, как хорошооо... оооо...

— ООООО!!! — услышал свой голос Иван Евгеньич.

Было сладко, влажно и горячо, но белесый свет выдавливал из него эту сладость, и с ней — голые ноги и бедра, уползавшие обратно в ночь. — Ооох!

Между ног было мокро, как в детстве.

На соседней кровати лежала фигурка, укрытая одеялом, и смотрела на него Дашиными глазами.

— Иван Евгеньич! Иван Евгеньииич!... Все хорошо?

— А? Что?

— С вами все в порядке? Вы кричать стали... приснилось что-то?

— А?... Да, приснилось...

Он шумно вдохнул, выдохнул и снова вдохнул:

— С добрым утром, Даш.

***

Проклятый сон преследовал его весь день. Дашина пизда сияла ярче солнца, и Иван Евгеньич, как мог, делал вид, что ее нет.

Это было нелегко, особенно когда Даша мазалась мазью (да, она уже делала это сама), — уголки Дашиных губ улыбались неописуемой полуулыбкой, а Иван Евгеньич все равно не отворачивался, делая вид, что все идет по плану. Он болтал с голопопой Дашей о том же или почти о том же, о чем болтал с обычной, и высматривал, маслится ли ее лиловый розанчик, блестит ли в отблесках окна. Тот маслился и блестел.

Даша завтракала с Иван Евгеньичем, распахнув бедра, и ее пизда светилась сквозь стол. Вся еда вдруг стала соленой, с металлическим привкусом, будто язык Иван Николаича уже побывал ТАМ. Приходилось следить, чтобы пальцы непроизвольно не теребили хозяйство сквозь штаны, и когда не получалось, Иван Евгеньич косился на Дашу — и снова видел ее пизду, которая смотрела на него, куда бы Даша ни повернулась. Пизда была всюду, даже стены мерцали ее лиловыми отблесками. Смертельно хотелось закрыться в туалете и выдрочиться нахуй, но Иван Евгеньич боялся, что Даша все поймет (как будто она и так не понимала).

Даша не кокетничала (насколько это было ее в силах), не дразнила его (не считая глаз), в меру стеснялась, в меру краснела и без эротические истории sexytales меры улыбалась, прикрывая улыбками то, что прикрыть было нельзя. От ее улыбок было совсем худо, и Иван Евгеньич все чаще сгонял свои пальцы со срамного места.

Потом он понял, что так не годится. Он профессор, уважаемый педагог, а не какой-нибудь пацан с гормонами. Это наваждение нужно просто забыть. Загнать в жопу и забыть. Поволновался немного, глазами посверкал... Даша все поймет, не маленькая уже (а стыдно-то как, блядь!...) Порядочная девушка — ни ползвуком не показала, каково ей, если не считать глаз и улыбки... ёб ты бля, какая у нее улыбка! И пизда у нее улыбается, маслится и улыбается...

Нет. Нет... Даже смешно об этом думать.

Иван Евгеньич нервно рассмеялся. Даша посмотрела на него.

— Анекдот вспомнил, — сказал он.

— Какой?

— Ну... эээ... щас...

Он рассказал наспех выковырянный из памяти и совсем не смешной анекдот, который оказался еще и пошлым. Даша вежливо смеялась.

«Иидиоооот!» — стонал Иван Евгеньич про себя. (А может, и вслух.)

Все. Хватит.

Он вдохнул и выдохнул, чтобы с воздухом из него вышло все лишнее.

— Думаю, тебе уже скоро можно будет одеться. Сегодня-завтра, — бодро возвестил он, подходя к Даше. — Дай-ка глянуть...

Он действительно хотел только глянуть ее вавки.

Это действительно было так.

Он действительно не хотел трогать ее бутон... Просто Даша дернулась... а может, его рука дернулась. Или весь мир дернулся...

А когда его пальцы скользнули по масляным лепесткам — Даша застонала. Совсем тихонько, еле-еле слышно. И подняла на него глаза.

Они блестели, как ее пизда, которую сейчас трогал Иван Евгеньич.

Его сон вдруг начал оживать. Вот прямо сейчас. И Даша смотрела на него, и он снова видел ее стон в этом взгляде, и... и снова его рука задержалась в масляной середке, и вот уже он мял ее, холодея до кишок.

Вначале робко, вопросительно, а потом сильней, сильней — и Дашин стон, реальный и тот, который в ее глазах, тоже делался сильней, и вот уже Иван Евгеньич откровенно дрочил свою Дашу, а та откровенно стонала, глядя ему прямо в глаза. Взгляд ее набухал изумлением, огромным и круглым, как Вселенная.

Тормоза выключились, и Иван Евгеньич сдернул штаны. Даша охнула, округлив глаза совсем уж по-кошачьи...

Как это получилось — никто из них не понял, но взбухший, сжатый, невыносимо твердый хуй Иван Евгеньича был глубоко в Даше и сверлил ее, влипая еще глубже.

Даша внутри была горячей и плотной, как ядра звезд, Иван Евгеньич ощущал хуем ее жар и ебал быстро-быстро, чтобы не сгореть, но сгорал еще сильней — и еще быстрее ебался, как маховик, как бешеный маятник. Это было, как в его сне, — и это был не сон. В Дашиных круглых глазах застыл взрыв изумления (так бывает, когда картинка застывает на экране зависшего компьютера); Иван Евгеньич крепко держал ее за бедра и сам таращился, как филин, потому что во все это нельзя было поверить...

— Что вы делаете? — шептала она, когда Иван Евгеньич давно и глубоко был в ней.

Или не шептала, а просто стонала, лопаясь от его хуя, накипала густой накипью и тужилась в оглушительных корчах, и Иван Евгеньич простреливал ее насквозь, как из брандспойта, и им было горячо и хорошо, смертельно хорошо кончать вместе, корчиться и кричать оттого, как больно срослись их тела...

***

Дашенька была целочкой, и оттого Ивану Евгеньичу было в три раза, в десять раз, в сто раз стыднее. Когда они выкончались до огоньков в голове, и когда таращить глаза уже было нельзя, он хотел сказать ей «прости!» — и не смог, почувствовав, как это будет фальшиво. Его даже передернуло.

Поэтому он сказал ей «спасибо».

Прозвучало тоже не ахти как.

— Не за что... — прошептала Даша.

Больше они не говорили о том, что произошло.

Она ходила заторможенная, притихшая, как привидение. Иван Евгеньич тоже превратился в призрака. Нужно было полежать с ней, обцеловать и обгладить все ее замечательное тело, увидеть наконец ее грудки, вылизать ее разъебанную писечку, чтобы...

Но все это было нельзя.

Назад они ехали, как учитель и ученица. Иван Евгеньич говорил на учебные темы, Даша слушала, кивала — и даже ее веснушки старались вникать в умные речи педагога. Оставаясь наедине с собой, тот дергался и ныл — «надо поговорить с ней, надо все обсудить, надо... « Но не говорил, не обсуждал и прятался за стеной официоза.

С каждым уроком (Даша, естественно, продолжала ходить на занятия) — с каждым уроком эта стена давила все сильней. По специальности у них ничего не получалось, и Иван Евгеньич ставил в пример Даше способную Люду Каравайкину, а сам терзал себя:

— Подумать только — выебал собственную студентку! Новенькую, первокурсницу, невинное создание...

Думать такое о себе было странно, как если бы он ограбил дом престарелых.

Однажды Даша пришла какая-то совсем смурная. Весь урок она протупила, отвечая невпопад, и под конец, когда они уже попрощались, обернулась и сказала:

— Иван Евгеньич... Мне надо кое-что вам...

— Что? — поднял брови Иван Евгеньич, похолодев от ее тона.

Она подошла к нему.

— Я... у меня будет ребенок. Я сделала тест...

И подняла на него умоляющий взгляд.

А дальше было то, чего никто из них не ожидал.

Иван Евгеньич таращился на нее. И вдруг заулыбался, взяв ее за плечи.

Даша тоже улыбнулась ему — вначале робко, вопросительно, а потом засияла, как солнечный зайчик.

Их улыбки притянули друг друга — и слепились в порывистом поцелуе.

Иван Евгеньич впервые целовал Дашу — жадно, неумело, как слюнявый пацан, будто не было до нее ни одних губ и ни одного языка... Даша не отставала от него. Они кусались по-щенячьи, прогрызая друг к другу дырку в стене, выросшей с того памятного дня... и стена не выдержала! Рухнула и расточилась, будто ее и не было. А с ней упали на пол и две пары джинсов с трусами.

Дашины глаза снова застыли от изумления. Только теперь их подсвечивала улыбка, усиленная веснушками, как отражателями. Мокрые губы ее блестели, и глаза блестели, и веснушки, и вся она сверкала, как маленькое солнышко... а Иван Евгеньич усадил ее голой попой на стол.

— Ну, здравствуй, старая знакомая, — сказал он ее пизде. Даша смеялась и смотрела, набычив голову, как в нее входит длинная лиловая колбаса, и морщилась, и кусала губы, но все-таки впустила ее в себя до упора, лобок к лобку, и потом обхватила ножками Иван Евгеньича — и он носил ее по аудитории, целуя в нос и в губки, и на третьем кругу не выдержал и обкончал медовую Дашенькину утробу, облепившую его теплой мякотью...

— Теперь мы можем делать это, сколько захотим, — сказал он, выдрочив ее до черноты в глазах.

— И сколько сможем, — пробормотала Даша.

На следующей неделе оказалось, что тест наврал, но было поздно: они трахались при каждой встрече. При одном виде Даши у Иван Евгеньича набухало под штанами, а Даша сверкала ему своей влажной улыбкой, и он знал, что так же влажно блестит ее пизда, упрятанная под слоем тряпок...

Они расписались в тот же месяц.

Своей жене он спуску не давал, требовал с нее втрое больше, чем со всех, гонял на зачете, как последнюю хвостистку, а она отыгрывалась и ебла его дома страпоном, купленным специально для этой цели.

В итоге Даша выбилась в тройку лучших, а Люда Каравайкина перевелась к другому преподу.

— Вы ебете мне и письку, и мозги, — сказала Иван Евгеньичу его жена, поздравляя его с окончанием года, — и я не знаю, что вы делаете лучше...