Сила искусства

иным, как знаком, разрешающим летунам атаковать всё, что имелось по ту сторону от него.

Два больших вертолёта сели на плоскую вершину крайней сопки. Постояли и взлетели. Тут же от вершины сопки высоко в зенит поднялся, устрашающий своей известностью, бело-чёрный гриб «ядерного» взрыва...

— Бочку с бензином рванули, — сказал старший лейтенант, закуривая. — Мы её два дня назад глубоко заложили. Вот она со дна колодца и шуганула... Очень натурально получилось. Ты, это, паря, — обратился он к Большакову, — собирай свои краски-картины, да спеши к зданию штаба. Оттуда, аккурат в сторону твоей части «сто тридцать седьмой» пойдёт. Оно, конечно ЗИЛ, не автобус, но всё-таки — транспорт. Иначе застрянешь тут до конца учений, как пить дать!... Коль маршал прибыл, начальникам сейчас не до вас...

...

Большаков зашёл в пустующий спортзал, с лёгким сердцем вернувшегося домой человека. эротические рассказы За те недели, что он провёл здесь, рисуя декорацию к балету, это место стало ему чем-то близким. Здесь его служба получила, пусть временную, но определённость. Приблизила к искусству.

Оформление Ленинской комнаты, боевых листков, стенгазет и помещения библиотеки, по сравнению с тем, к чему он возвращался сейчас, не шли с новой работой ни в какие сравнения.

Единственное, что в том несерьёзном было существенно, так это — Елена Павловна, его первая любовница с которой он познавал науку — любить по-мужски: жёстко и разнообразно.

Однако теперь, перед ним стояла иная, более интересная цель — жена подполковника красавица и само совершенство, карма его нового влечения в мир красок и любовных грёз.

Пройдясь по спортзалу хозяйственным взглядом, Боря с удовлетворением отметил, что за время его отсутствия, никто ничего не испортил, не перемещал, не внёс изменений. В прохладном, не отапливаемом воздухе стояли привычные запахи акриловых и масляных красок, щекочущие ноздри летучие испарения уай-спирита и чего-то ещё, свойственного только художественным мастерским.

— Ну, здравствуй! — сказал Борис Петрович Большаков своему залу. — Я вернулся...

Он пронёс в дальнюю глубину не законченный портрет виртуальной пассии, прислонил посмотрел не него какое-то время, прикидывая следующие этапы работы, одобрительно хмыкнул и повернул лицевой стороной к стене. «Это, будет сюрприз, который проложит путь к моей красавице, — подумал он, поглаживая подрамник с натянутым полотном, — Надо только, чем-нибудь, заслонить... «.

Взгляд остановился на тумбочке.

Не извлекая содержимого, Большаков потянул тяжёлую тумбочку от стопки гимнастических матов к месту, где стоял прислонен к стене будущий «таран» сердечной обороны Бестужевой, соображая задним числом, что логичнее было бы принести к тумбочке сам подрамник с портретом, а не наоборот...

— Ох, и тяжелющая хрень... — только успел сказать он, как «хрень», распахнулась, и на досчатый пол, к сапогам художника посыпалось содержимое верхней полки...

— Чёрт! Дурная голова спине покоя не даёт...

Подбирая листы эскизов и альбомы Большаков, вспомнил о рисунке, который сделал по подсказке «Петровича»: «Не можешь дать за щеку, так хоть нарисуй про это».

Шутка второй ипостаси понравилась и, играючи воображением, рука художника изобразила, нечто похожее на разврат: прогнувшаяся в танце Бестужева, как бы, тянется к восставшему члену Большакова. Оба были обнажены и прекрасны.

«А ведь хорошо получилось!» — вспомнил Боря, полистал альбом в поисках эротического рисунка и, вместо него увидел край вырванного листа.

— Ни фига себе! Кто же это так «постарался?...»

В задумчивости, он таки перетащил тумбочку к портрету, и со злополучным альбомом уселся на стул.

«Кому это приспичило ковыряться в моих вещах?...»

Когда-то, ещё в начале службы, салабон Большаков, для будущих воспоминаний, попытался вести что-то вроде ежедневника, записывая туда «что увидел, о том и пою».

Но бдительный сержант Намаконов быстренько это «этнографическое творчество о солдатском быте в советской Армии» пресёк, уничтожил и направил «писаку» чистить гальюн на тридцать очков...

— Да, было дело, — вспомнил Большаков рожу Намаконова. — Но всё же, кто?..

«А ты не догадываешься? — подала в башке солдата свой голос первая ипостась «Борис». — Ключ от запасного входа в спортзал у кого ещё есть?... То-то же...»

— Она его порвала!

«Не факт. Возможно, реквизировала...»

«Ага, что бы любоваться твоим Малышом», хихикнул «Петрович»

— Что-то вы задолголись! Просто извелась, ожидаючи... — в спортивный зал вошла, Нина Георгиевна...

...

Заметив в руках художника известный ей альбом, женщина заметно стушевалась.

— Вы всегда преследуете меня в интимные моменты, — сказал Большаков, у которого от мысли, что Бестужева видела и «оценила» похабный «шедевр» с её участием и в неглиже, зашевелился долго не просыпавшийся Малыш. — Стоит мне задуматься о вас и вот вы — тут, как тут!

Большаков демонстративно встал так, что бы возникший в галифе бугор был отчётливо виден.

— Извольте убедиться...

— Шутите?..

— Я никогда не был так серьёзен, как сейчас. Даже возбудился, представляя примо-белерину, крадущуюся на пуантах к чужим вещам.

— Боюсь, что я не понимаю... — приходила в себя подполковниша, стрельнув глазами в причинное место.

Большаков успел заметить этот быстрый взгляд в сторону к его промежности.

— Могу уточнить. Зачем вы, без спросу лазали в моей тумбочке, и уничтожили лучший из рисунков?

Возникла пауза.

Опершись свободной рукой о спинку стула и держа перед собой «вещественное доказательство», солдат застыл в позе карающего судьи, ожидающего от приговорённого к расстрелу осуждённого последнее слово с просьбой о помиловании.

— Он был ужасен. Сплошная мерзость... — нашлась Бестужева.

— Неправда. Рисунок был хорош. В него я вложил всё своё старание. Всю страсть. Разве вы не заметили, сколько в нём было страсти?..

— Вы... озабоченный человек, Большаков. И пользуетесь тем, что терплю я вас, только по необходимости... Как вы дошли до такой жизни, Борис Николаевич?

— Ах, так! Тогда, прошу прощения, разрешите, мадам, быть предельно откровенным?... — Большаков сделал паузу, выжидая, будут ли возражения?... Таковых не последовало.

— Хватит недомолвок и увёрток! — перешёл он в наступление. — Сейчас или никогда! Как я дошёл до такой жизни? Всё очень просто. У меня оказалась предрасположенность любить чужих жён, как у других есть предрасположенность стать охотником, строителем или военным. У нас с вами, Нина Георгиевна, очень определённые взаимоотношения. Вы жена моего начальника, я — его подчинённый. Здесь всё понятно. Но, как вы, наверняка заметили, перед вами здоровый, полноценный мужчина... Вы, же не будите притворяться, что не заметили?... В девятнадцать лет трудно соблюдать воздержание. Это состояние сравнимое с головной болью. Природа тела требует разрядки... И моё тело выбрало вас...

Бестужева стояла в незыблемой позе актрисы Ермоловой на знаменитой картине Валентина Серова.

Так она, хоть как-то, сопротивлялась словесному натиску и шоку от столь внезапного откровения солдата.

«Она непобедима», думал Большаков, глядя на Бестужеву.

«Непобедимых нет, — заметил «Борис» — Всё дело в терпении и времени...»

А Нина Георгиевна понимала Большакова весьма сумбурно, путалась в собственных мыслях:

«Он, что, в самом деле, говорит об этом!... Разве я, обязана подвергать себя таким пыткам?...»

Она ещё взирала на Большакова с высоко поднятой головой, но вскоре поникла, отвела взгляд к полу и кончиком правой туфли начала, непроизвольно, повторять контур пятна от когда-то пролитой краски...

Почему-то ей пришла невзрачная идея, что надо будет перекрашивать полы заново... потом подумалось о чём-то ещё... Потом более чёткая мысль: «Зачем я этот дурацкий рисунок из альбома вырвала?... Сглупила... « И тут же, сама себе ответила: «Нет! Всё правильно. Не хватало ещё, что бы кто-нибудь его увидел!»

— Ты, эту нарисованную гадость кому-нибудь показывал? — спросила Бестужева, не замечая от волнения, что перестала выкать.

Но от Большакова эта существенная деталь состояния низложенной начальницы не ускользнула.

— Только тебе и себе, — сказал он.

«Тёлка не так тверда, как хотела бы казаться», — определил «Петрович».

«И склонна соглашаться... « — добавил «Борис».

— Значит, не показывал. Понятно... — Бестужева пересилила себя и подняла глаза на Большакова. — Так, что ты от меня хочешь? Признания в неблаговидном поступке?... Хорошо. Считай, что ты его получил. Что ещё? Разрешения онанировать на моё изображение?

— Да, — сказал Большаков по-солдатски прямолинейно. — Я хочу на тебя дрочить, но вживую, в твоём присутствии.

— Охренеть! — в голове Нины Георгиевны пронёсся поток всех матерных слов, что она, когда — либо слышала. — Ты с ума сошёл, мальчик!

Большаков пожал плечами:

— А что-нибудь более вдохновляющее есть? Всего пару минут, и я смогу приступить к работе... Приводить себя в полноценное состояние руками я научился уже здесь, в Армии. Этим занимаются все солдаты и не только. Дрочат на фотки из журналов, на офицерских жён, и больше всего на вас, Нина Георгиевна. Потому, что красивее и желаннее во всём гарнизоне женщины нет... — он перешёл на привычное выканье, считая, что таким образом будет подчёркивать уважение к соблазняемой супруге подполковника. — Даже не представляете, сколько спермы «слито» на вашу воображаемую попку и ротик...

Бестужева, слушала точно рыба, выброшенная на берег, беспомощно хватающая воздух, а после этих слов, торопливо прикрыла открывшейся рот узкой ладонью.

Вспомнилась сцена своего онанирования в пустой квартире:

«Почему грех порождает грех?» — мелькнуло в её хорошенькой голове...

— А как иначе солдатикам, оторванным на два года от женского тела, противостоять природной необходимости трахаться? — продолжал добивать несчастную жертву Большаков. — Насильничать? Не вариант. Потому что — противозаконно. Остаётся дрочить. Процедура известная, только пользоваться ею надо правильно. К движению рук включать усиленное воображение...

Судя по тону и решительному лицу рядового, Нина Георгиевна догадалась, что всё это была не импровизация, а хорошо продуманная атака на её супружескую честь, которая оказалась к подобной атаке не подготовлена...

Говоривший, отложил альбом и стал расстёгивать гульфик. — Можете смотреть, как это делается или отвернуться, Нина... Но не уходите. Ваше присутствие ускорит процесс...

Бестужеву словно столбняком пробило. Не веря в реальность происходящего, она тупо пялилась на появлявшуюся из прорехи солдатского галифе солидных размеров «колбасу» с неполностью отрывшейся головкой.

Только когда Большаков обхватил немалое «хозяйство» выпачканными в краску пальцами и, нагло улыбаясь, начал гонять его в неплотно сжатом кулаке, натягивая кожу и оголяя багровую залупу, женщина резко отвернулась.

На большее она просто не имела сил. Быстрые, сильные, послушные в любом танце ноги словно онемели. Как тогда, дома, возле стола, где лежал рисунок...

— Ох, хорошо-то как! — со стоном выдохнул у неё за спиной пересохшим голосом солдат. — Никогда так раньше не балдел!... Словно, в самом деле, выебал...

И затих.

Бестужева кинулась к двери...

(Продолжение следует)