Джек и Джеки. Часть 3: Дом

канистра. Чего это они тут стоят и вдвоем пялятся на меня? А ну-ка, ну-ка...

Я влезла им в память, как в шкаф, и обнаружила там нервного дядьку. Он говорил:

— Видите эту девушку? Перед вами — самый опасный человек на планете. Она обладает сверхспособностями, которых мы даже не можем себе представить в полной мере. Уничтожить ее гораздо трудней, чем любого из суперагентов, а ей ничего не стоит уничтожить вас вместе со всем городом. Одно ее существование — угроза всему миру. При попытке взять ее живьем она разрушила наш секретный центр, не оставив камня на камне, и скрылась. Приказываю: уничтожить любой ценой...

Ага, щас. Размечтались.

— Привет! — сказала я. — Ну как там, в Шамбале?

Они напряглись, как звери, загнанные в угол, а я подошла, улыбаясь, прямо к ним. Милые такие ребята, чуть старше меня, только хмурые, будто им осталось жить две минуты...

И вдруг парень поднял свою канистру и плеснул на меня. В руках у девушки мелькнула искра, и...

... боль была такой, что я сразу провалилась в нее до дна...

... и там она рвала меня на миллионы жгучих клочков...

... и каждый из них кричал и умирал...

... и нервы мои кипели и рвались заживо...

... и я все глубже тонула в багрово-черной боли, от которой никуда не деться...

... и пыталась ухватиться в этой пучине за Это, за То Самое, но оно тоже горело и рвалось в клочья...

... и вместо него из меня лезла только боль...

... и я швырялась ею в направо и налево, чтобы избыть хоть немного, но она все усиливалась...

... и где-то из темной глубины глубин я, сгорая в пепел, все-таки добыла Это и подняла, и раскрыла, и наполнила силой, и по капле, по клочку выдавила боль, которая испарялась из меня, оставляя пустое, как у робота, тело...

... Боль ушла — осталась пустота.

Я была в ней, и во мне не было ничего.

Просто я была, и мне не было больно. И я могла дышать, смотреть, слышать и даже двигаться.

Вокруг было уже довольно много людей. Кто-то смотрел, раскрыв рот, на меня, кто-то прыгал вокруг двух горящих тел, сбивая пламя.

Они лежали ничком и не кричали.

Я знала, что это я сожгла их. Я бы никогда так не сделала, но...

Потом я поняла, что я голая. Одежда сгорела. И волос не было — они тоже сгорели. А на мне не было ни ожога. И на меня смотрели.

Я смотрела на них, а они на меня. Потом я исчезла. Провалилась сквозь стены и перекрытия к Тому.

Он корчился в постели. Я прильнула к нему и вобрала в себя всю черноту, от которой трещали его нервы, и вышвырнула ее в никуда, и потом рыдала у него на груди, хоть и знала, что он жив и невредим, просто ему было больно, так же больно, как и мне...

— Прости меня, прости, прости... — шептала я и пыталась слепиться с ним воедино, как мы делали это ночью.

Но ничего не получалось: Том внутри был искорежен, будто и правда обгорел. И я выла от стыда и отчаянья, и потом обняла его, обхватила руками-ногами — и провалилась с ним туда, куда звал меня потайной голос. Домой...

***

— Мамаааа...

Я тыкалась ей в платье. Теперь она была одета, а мне хотелось, чтобы она была голой.

— А ведь я предупреждала, — говорила мама и гладила меня по лысой голове.

Я снова была лысой и безбровой, и даже ресницы сгорели. И я вся была в золе. Я могла в одно мгновение стать прежней, но мне не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось, и я пачкала сажей мамино платье, старомодное, с кружевами...

— Почему вы в таком наряде, миссис Осман? — спросил Том. Он уже давно был в норме, а я все никак не могла выбраться из пучины, в которой увязла там, у подъезда.

— Это мое любимое платье. Я ведь родилась больше ста лет назад, — сказала мама, продолжая гладить меня.

— Серьезно?

— Вполне. До пятнадцати лет я не знала, кто я такая. Потом попала сюда... и это отдельная история. В свое время я изложила ее мистеру Бауму, писателю... но он ужасно переврал ее. Все было совсем не так.

— Мама, — вдруг подхватилась я. — А куда попадают люди после смерти?

— Сюда.

— Я так и думала. Как можно с ними встретиться?

— Ты можешь встретиться только с теми, кого знала в жизни. И то — если они согласятся.

— Ясно, — сказала я и позвала: — Наташа! Наташа!..

Я позвала ее внутри, мысленно.

И сразу увидела ее.

Точнее, то, чем она стала.

Из янтарного воздуха передо мной соткалось обугленное тело, крошащееся в пепел. Оно обгорело до кости, и у него не было ни глаз, ушей.

— Зачем я тебе? — спросило тело таким же обугленным голосом.

Я не могла говорить. Я задыхалась, глядя на нее... а она стояла и ждала.

И тогда я все-таки сказала:

— Наташа... Я тоже горела. Я тоже была костром, как ты. Теперь я знаю, как это... Почему ты такая, Наташа?

— А какой мне еще быть? Мне больно. Я продолжаю гореть. Мне всегда будет больно... Я предала тебя и получила по заслугам... но все равно мне больно. Больно... Оставь меня и не трогай больше.

Она исчезла. А я молчала и задыхалась еще не знаю сколько, пока меня не стали теребить мама с Томом, и я поняла тогда, что они не видели и не слышали ее...

— Мама, — спросила я, — а мы можем воскрешать мертвых?

— Ну что ты, — сказала мама. — Конечно, нет.

— Почему?

— Ну... Я и сама многого не знаю. Я ведь родилась и выросла в Соединенных Штатах, как ты, только на сто лет раньше. Просто я знаю, что это невозможно. Перед смертью все равны — и люди, и акаши.

— Но... но... — я чувствовала здесь какой-то подвох и не могла определить его. — Но ведь я сама чуть не умерла... и все-таки не умерла! И я могу делать все эти невероятные штуки — перемещаться сквозь пространство и все такое. Должен же быть какой-то способ!..

— Такого способа нет, Джеки, — раздался голос отца. Он спускался к нам с вершины холма. — Как нет способа вернуть Дом, утраченный миллионы лет назад. Дороти ничего не расскажет тебе — она почти такой же новичок, как и ты. Твои древние соплеменники знали в миллион раз больше, чем я, но... древнее знание утрачено. Можешь поверить мне...

— И пожалуйста, Джеки, разберись уже со своим волосяным покровом, — сказал Том. — Ты ведь можешь, я знаю.

— Не хочу, — отрезала я. — Хочу быть лысой и уродливой. И грязной. В память о Наташе.

— И сколько времени ты хочешь такой быть?

— Не знаю. В конце концов, время — лишь иллюзия, ты забыл?

Я произнесла это издевательски, копируя маму с папой.

И вдруг...

— Отец, — медленно сказала я, стараясь не упустить эту странную мысль. — А скажи-ка мне такую вещь. Если наш мир — иллюзия, и мы можем менять ее, то... значит, и время тоже подчиняется нам?

— Хм, — сказал тот. — Честно говоря, я не задумывался...

— Том! — крикнула я. — Иди сюда!

— Куда вы снова собрались? — вскочила мама. — Джеки, тебе было мало? Ты хочешь снова гореть, или взрываться, или... и чтобы Том опять пережил это вместе с тобой?

— Том, — сказала я. — Ты со мной?

— Да, — вздохнул он и подошел ко мне.

И я обняла его так крепко, как только могла.

— Прости, мама. Я вернусь к вам. И я уже не буду такой глупой, обещаю, — сказала я. — Вперед!

И снова завертелись искры в пустоте...

***

— Что ты задумала? — спросил Том, когда мы приземлились в нашей квартире.

— Посмотри на отрывной календарь, — сказала я.

— Фьююю, — присвистнул Том, подойдя к столу. — Я точно помню, что менял дни...

— Так и есть. Мы вернулись на пять дней в прошлое. Спрячься: вот-вот придет Наташа.

— Только не забудь отрастить волосы! — сказал Том, уходя на кухню. — И не ешь ее конфет! И вообще — будь осторожна!

— Буду! А ты не подсматривай, как мы это делаем, ладно?

Когда пришла Наташа — живая, красивая, истомно-ласковая — я не выдержала и разревелась у нее на шее, и потом, когда мы разделись, долго облизывала милое тело с ног до головы, от пальчиков до ушей. И теперь я чувствовала, как она разрывается между мной и своим заданием. Я прямо-таки слышала, как трещат ее нервы...

И я знала, что на верном пути. Но вначале я досыта наелась Наташей и ее телом. Я упивалась ее шелковой кожей, ее ушками, ее маленькими розовыми сосками, которые были так не похожи на мои, коричневые и большие... И я выщекотала языком целых три волны блаженства из ее тайного уголка, который она называла «пещерой Алладина»...

И когда она расплылась в постели, я сказала ей:

— Слушай внимательно, что я тебе скажу. Я сделала так, что ты не сможешь ни шевелиться, ни говорить, пока я не выскажу все, что хотела.

Ее глаза вспыхнули голубыми огоньками. А я продолжала:

— Не думай, что я не знаю, кто я такая. И я знаю, что ты пришла за мной. Знаю, на кого ты работаешь. И знаю, что ты неравнодушна ко мне. А теперь я хочу кое-что показать тебе. Вот что будет со мной, если ты сделаешь то, что хочешь сделать...

Я вошла в ее мозг, и Наташа увидела, как я горю заживо.

— Вот что будет с Шамбалой...

Она увидела, как трескаются и уходят в бездну сахарные кубики.

— А вот что будет с тобой...

Вначале Наташа увидела себя, скорченную на полу, а потом — обугленное тело на столбе.

— Пожалуйста, подумай как следует. Ты можешь уйти, и я не остановлю тебя. Но... ты дорога мне, и если ты решишь остаться со мной — я помогу тебе укрыться от твоих хозяев. И — у меня для тебя есть другая миссия... Ты свободна, Наташа.

Она подскочила на кровати и отползла в угол, глядя на меня в упор.

Потом вдруг расплакалась...

Через несколько секунд мы снова лизались, как бешеные.

— Хочешь быть со мной? — спрашивала я, целуя ей грудь, и Наташа кивала — «да». — Не бойся меня. Ничего не бойся...

И вдруг выражение ее лица изменилось.

Так, что я даже испугался за ее рассудок.

— Помоги мне. Я никогда этого не делал... — я пытался вставить член в ее «пещеру Алладина», и тот выскальзывал оттуда. — Ты разве не знала, что я могу быть мужчиной? Ооооу!..

Я не очень любил быть парнем — но, наверно, им стоило побыть хотя бы для этого.

— Это и есть твоя новая миссия, — говорил я и скользил в Наташе, морщась от странного, непривычного удовольствия. — Мы с Томом не сможем иметь детей. Во всей Вселенной осталось только двое акаши — я и моя мама. Хочешь родить третьего? Хочешь иметь от меня ребенка-акаши?..

— Да, — кивнула она.

И я перестал сдерживаться...