Дела банные. Часть 11: Удивительно, но — факт

Домой мы ехали в такси. Жена как-то неуверенно положила свою голову мне на плечо. Говорить при постороннем оба не хотели, и только у подъезда, отпустив таксиста, она спросила:

— Ты не рад мне?

Я удивился всей мимикой лица.

— Тогда почему не поцелуешь? Я слишком грязная для тебя?

Вот в чём причина её странного отношения ко мне! Она всё это время казнила себя за всё, что было!

— Дурочка, моя! Ты моя самая любимая!

Я обнимал и осыпал поцелуями её лицо, и сделавшиеся счастливыми глаза со слезинками в уголках. А после засмеялась:

— Самая? А что, есть другие любимые? Ты выздоровел и скрыл это от меня! Наглый! Смеясь мы вошли в квартиру. Дома нас ожидал сюрприз. Услышав разговор, в коридор вышли мои родители. Видя нас радостными, мама сама едва не прослезилась. Отец испытывал неловкость перед нами, но держал марку.

За ужином они узнали о том, что благодаря лечению, моя жена избавилась от своей болезненной зависимости. Подробности жена стала излагать, когда осталась с моей мамой вдвоём на кухне. Она должна была пропить ещё один курс успокоительного лекарства, для окончательного заживления ранок до возобновления супружеских отношений, и это очень к стати, поскольку хорошо вписывается в возможности (невозможности) мужа на данный момент. Допустить мысль о том, что я мог уже и восстановиться за столь продолжительное время её отсутствия, жене в голову не пришло. Тьфу, тьфу, тьфу!

Родители наконец-то вздохнули с облегчением, я — с надеждой, а сын — с сожалением о вкусной еде, и увлекательных зрелищах.

На работе меня встретили радостно. На стол тут же приволокли здоровенную кипу папок и прочих документов, с которыми пришлось разбираться. Естественно, что с головой ушёл в работу, и пришлось позвонить домой, сказать, что слишком много без меня накопилось, и придётся задержаться часа на два. Бухгалтерша вечером заглянула со словами о том, что все ушли, и она — последняя. Я запер за ней входную дверь, проверив отсутствие сотрудниц, Рита тут же вышла из своей каморки и уже освобождала от папок мой стол.

Секс был бурным. Наша одежда лежала сваленной в кучу на стульях. Я, немного оголодав, старался, как ударник труда. Как говорится, за себя, и за того парня, что бросил Ритулю. За время, прожитое со мной, она ненавязчиво изучила мои вкусы, и радовала аккуратной постриженностью внизу, позой наездницы, и не миньетом, а мелкими поцелуями по всей поверхности чувствительной кожи. Я отвечал ей вождением кончиком языка внизу, между губ, и мягким посасыванием одними губами нежных пухлых ореолок. А после, хлюпая, тонул в ней, всплывал, и вновь нырял, ещё глубже своей плотью, с чувством нежности и лаской. Дядька столько раз ругал меня за то, что немного влюбляюсь в каждую партнёршу по сексу, но, видно, такой уж я мягкий на сердце человек. И в этот раз вновь всё было не так, и каждый раз, не так, как в предыдущий. Когда Рита начала голосить на грани оргазма, я поднялся на ноги со своей женщиной, висящей на моём «сучке», и начал вальсировать. Сначала было немного больно в позвонках, но после они глухо щёлкнули, боль прошла, а силы в чреслах — прибавилось. Такого затяжного оргазма я прежде не видел. Рита упивалась наслаждением, не то — смеясь, не то — рыдая, пока не впала в состояние, похожее на сон, чем немного напугала меня, и я осторожно опустил свою драгоценную ношу на ложе. Едва я собрался покинуть лоно любовницы, как она приоткрыла глаза и шёпотом попросила:

— Не надо! Не уходи из меня! Побудь там ещё. Мы нежно целовались, а после Рита засмеялась:

— Хочешь, чтобы он лётчиком вырос?

— Почему?

— С тобой я впервые в жизни чувствовала, что по-настоящему летаю. Парю над землёй. Это такое блаженство! Почему ты раньше так не делал?

— Ну, дома комната поменьше и мебели побольше — отшутился я, и с любовью поцеловал Риту, а у самого уже копилась в груди горечь неизбежности скорого расставания с ней, в которую, помимо воли, немного влюбился. Настолько немного, что душа начала метаться от одной женщины к другой, не зная, где правильнее ей остаться.

Чтобы не утерять эрекцию, начал медленно двигаться, и Рита вновь прикрыла глаза, губы её приоткрытого рта подрагивали в лёгкой улыбке. Ей было хорошо. Может быть я ненормальный какой-то мужик, если не люблю грубо, нет, не могу грубо драть женщину, да и вообще, могу лишь тогда, когда чувствую, что она хочет меня, не слышу, а именно чувствую желание её тела. Мы не думали о времени, и это неторопливое движение то — ускорялось, то — почти замирало. Я вглядывался в светлое лицо, ловил на нём знаки наслаждения, и от того, что делаю ей так приятно, мне и самому подкатывало наслаждение. Уже инструмент, перетрудившись начинал ныть, но невероятное сознание того, будто я и существую, чтобы дарить наслаждение, заставляло меня не останавливаться, пока Рита не замерла в последний раз протяжно застонав. Она лежала с закрытыми глазами. Из-под ресниц блеснули бусинки слёзок.

— Говорят, что дети, зачатые в любви — от рождения красивые, добрые и умные. Не бойся, я не стану тебя спрашивать, любишь ли ты меня, я это чувствую. Давай, не будем загадывать на будущее, когда снова будем вместе, и пусть это будет каждый раз прекрасно, как в последний.

Мы вновь долго целовались, а после она открыла глаза и заглядывая на настенные часы, перещёлкнувшие стрелку, испуганно ахнула:

— Сумасшедшие! Больше часа прошло! Тебе домой пора, к сыну!

Я только вздохнул и в который раз покрыл её лицо, плечи, грудки поцелуями, от которых она вновь просияла счастливой улыбкой и засмеялась:

— Прекрати! А то я никуда уходить не захочу, и тебя не отпущу, и мы умрём здесь, голодной смертью!

Я разогнулся, выпуская её из объятий, и она вздохнула по своему короткому счастью.

— Знаешь, по моему все уже догадались и знают про нас. Бухгалтерша перед уходом заглянула ко мне, и так хмыкнула неприятно, мол, знаю: ждёшь — не дождёшься, когда все уйдут, чтобы с ним остаться вдвоём. А мне — наплевать! Пускай знают! Главное, чтобы твоей не нашептали!

— Выгонит — к тебе уйду.

— А сын! Нет, я так не могу: на чужом несчастье счастья не построишь, тем более несчастье ребёнка! Пусть будет, как есть!

Я шёл домой, к родителям, жене, сыну, а в голове крутилась одна мысль: как же просто она меня украла у семьи! Затем начал отвлекать себя домашними заботами, и постепенно вернулся в своё обычное, унылое состояние.

После ужина отец

Отвёл меня в сторонку и тихо заговорил:

— Я всё конечно, понимаю, и в курсе проблем, но так нельзя — полез в стол найти конверт, и нашёл... Такие вещи так не хранят! А если сын случайно наткнётся на фото того, как его мама развлекается с чужими мужиками!

— Пап, да я их выбросить хотел, просто побоялся, что кто-то найдёт на помойке.

— Правильно побоялся. Давай, я их с собой возьму, и сожгу в печи, так, чтобы мать не увидела. Я ей не говорил. И вообще, зачем они тебе? Зачем снимал? Душу травить?

— Аноним на работе передал.

— Гора с плеч! А я уж, грешным делом, подумал, что это ты сам снимал.

Я окончательно зарделся от стыда.

Родители пробыли до четверга, и уехали. Не знаю почему, но меня не покидало убеждение, что отец не спалит фотографии, а хорошенько запрячет в мастерской, чтобы изредка доставать и наслаждаясь видом отдающейся снохи, вспоминать своё с ней. Может быть я так думал потому, что вновь поблескивали отцовы глаза при взгляде на мою жену? Возможно, но, так или иначе, противится его желанию забрать их из дома, после сказанного, я не мог.

Жена сказала, что пока я не буду готов, не стоит тревожить её механизм искусственно погруженный в некое подобие сна, поскольку тогда пылкое желание может проявиться в ней вновь, а может, и нет, никто не знает. И я «стоически» не притрагивался к телу супруги целых два месяца. Жена даже довольна была, видя, что машинка моя перед пробуждением исправно натягивает парус простыни, а на трусах, брошенных ...