Кому на Руси жить хорошо

в деревню приволок, бросил тело посередь улицы и приказал, чтоб к сволочи этой никто не касался. А Савелий мужик умный, в кустах прятался, все видел. Потом и рассказал. Одним словом, страх».

Когда свекр услыхал это от Настюхи, помрачнел и сказал: «Коли волк в овчарню пробрался, не уйдет, пока всех не зарежет. И этот такой же, помяните мое слово». И как в воду глядел.

В воскресенье после службы батюшка расходиться не велел, а выйти и ждать возле церкви, там где площадь. Вышел народ и ахнул. Перед миром честным стоял на коленях староста Прохор. Да не просто стоял, а с обритой головой и веревкой на шее, и держал эту веревку в руке Гавриил Романович.

— Самый страшный грех — предательство, — начал он, — ибо Иуда предал Христа и за то находится в аду в муке страшной. Вот и староста ваш, аки Иуда, предал и меня и вас, оброк что вы платили — расхитил. И украл аж целых 500 рублей.

Мир так и ахнул, услышав это.

— Я без денег этих не могу, потому как мне они для службы государыне и Отечеству нужны. Староста ваш говорит, что денег этих у него нет и вернуть не хочет. Я поступлю сейчас так.

Офицер повернулся, залез рукой в ведро позади себя и вынул оттуда что-то вроде тряпки. Затем обмотал эту тряпку на голове у старосты вроде платка и закрепил веревкой.

— Это есть мокрая овечья шкура. Скоро она начнет сохнуть и сожмет ему голову. А волосы начнут у него расти и прорастут внутрь, в уши, глаза, мозги. И будет он мучатся хуже Иуды в аду.

А вот перед ним пустая кубышка. Как только найду в ней 500 рублей, отпущу его. А не найду — пусть сдохнет, аки пес. Только знайте, времени у него дня три.

Мир смотрел на это, застыв от ужаса. Прохор заголосил: «Простите ради Христа, не дайте пропасть, люди добрые!»

Вой его, привязанного к столубу у Храма, был слышен всю ночь. А утром новый помещик забрал свои 500 рублей.

Свекровь возилась у печки, мужики сидели за столом, а Настюха кормила мальца. Тот прихватывал сосок уже появившимися зубами и почмокивал. Она услышала как скрипнула дверь, потом тишина, гость видать перекрестился и сотворил молитву. А затем раздался голос нового старосты.

— Ты Петр и ты Степан, не серчайте! Только Гавриил Романыч приказал привести ему в сенные девки вашу младшую сноху — Настёну.

Ахнула свекровь.

— Куда же ее с дитем, он же ее умучает, каин.

— Ничто, мать, живы будем не помрём, — пробасил свекр, — Настасья, подь сюды!

Она спрятала сиську и зашлёпала маленькими босыми ножками.

— Слыхала, что староста сказал?

— Слыхала!

— Ну так собирайся. Дите, вон Машке отдай.

До господской усадьбы доехали быстро.

— Сиди здесь, баба, — приказал староста и вбежал на полусогутых в дом, быстро выскочил и приказал.

— Пойдем.

Робея она зашла в барские хоромы. Пройдя через несколько комнат, оказалась в большом зале. Барин сидел за столом в динном чудном армяке, без пуговиц, запахнутом на груди и подпоясанным веревкой. Ткань армяка переливалась и искрилась на солнце, а по ней ползли чудесные змеи с крыльями и лапами. Настёна залюбовалась. Барин легким движением руки отпустил управляющего и спросил:

— Ну расскажи, Настасья Петрова, что умеешь?

— Так все умею, барин: дом убирать, готовить, шить. Что положено тому с измальства научена.

— Хорошо! А ебаться умеешь?

Настюха вспыхнула. Только теперь она заметила, что полы армяка разошлись и из под них на нее смотрит одним своим глазом барский уд, да даже не уд, а удище. Такой страсти она отродясь не видала. Голова у него была багряная и чуть не с кулак размером, а там, где голова переходила в ствол виднелась серьга, как у бабы.

— Так дурное дело — нехитрое, — наконец, собравшись с мыслями ответила она.

— Нравится ебаться-то? — спросил барин.

— Вестимо.

— И хорошо тебя муж ебёт?

— Не жалуюсь.

— А ещё кто ебёт?

— Никто.

— А ну не ври мне, баба! Я тебя насквозь вижу. Знаешь небось, что я со врушками делаю?

Его голубые, как весенний небосвод, глаза пронизывали её. Она чувствовала, как горят щёки и уши.

— Свёкр, батюшка, поёбывает ещё, — пролепетала она.

— Вот стервец! — хохотнул барин. Он встал подошёл к ней и выпростал сиську. Она стояла и смотрела на его мощную безволосую грудь и цепенела.

— И как же он тебя ебёт? — не унимался барин.

— Как всех баб, так и меня: на колени ставит и отжаривает.

— И часто?

— Да пару раз за седмицу.

— А в сраку вставляет?

— Это по содомски что-ли? — ещё больше смутилась девка, — ни в коем разе, грех это!

— А залупу насасываешь ему?

— Не дай боже, это он только матушке разрешает!

— Ну а мне-то дашь себя отъебать, — и барин приблизился к ней вплотную, положив ладонь на сиську и подаивая сосок.

— Грех это, барин. Бог накажет, — промямлила она.

— Значит со свёкром ебаться не накажет? — удивленно подняв бровь, спросил Гавриил Романович.

— Так, то пиздой моей в одной семье пользуют, отец и сын — плоть от плоти. А то — на стороне.

— Вот это логика! Ну потешила, — засмеялся барин, — ну потешила!

— Ладно, иди! Тебе Агафья все покажет. А мы с тобой еще поговорим. И барин поцеловал ее в сосок и хлопнул по заду.

Потекла Настюхина жизнь в усадьбе, как ручей с пригорочка. Барин поменял всю прислугу в доме, взял все больше молодых девок, а начальницей над ними поставил солдатку Агафью, бабу сильную и дерзкую. Барин ушел весь в хлопоты: стал наново конюшню строить, псарню, да еще чудное что-то, что мануфактурой называлось. На барина Настена дивилась, не человек, а черт какой-то. И от этого боялась его сильно. Ну разве станет нормальный мужик в бочку со льдом по утрам прыгать, али по вечерам за книгами сидеть. По чести, книгу одну Настена видела, в церкви у батюшки, а у барина их много было. Она в одну раз заглянула, а там ни ангелов, ни святых, одни буквицы и те непонятные, и картинки — все кружки, квадраты, черточки. В общем был барин охальник и чернокнижник, и боялась Настена, что доведет он ее до греха. Так оно и случилось.

Раз пришла она на кухню, а там на столе абы что стоит в бумагу завернуто, вроде снежной бабы, только без глаз, носа и рук. И цвета, как снег весенний: белого с грязным. Агафья сказала, что это какой-то сахер, аж из самой Америки привезли, и приказал Гаврила Романович варенье варить. Откололи девки кусок, лизнули, и аж чуть не попадали, сладость такая, что меду с орехами вкусней. Варили они целый день варенье, а к вечеру пришла Настёне в голову мысль, как бы этой сладости Ванятке, сыночку, дать пососать, вот бы хорошо было.

Дождалась Настена, когда Агафья из кухни выйдет, и молоточком тюк-тюк и наколола сахарку, да между сисек и припрятала. Как домой собралась, её старшая и остановила:

— Поди-ка сюда, Настюха.

Обыскала, да сахар и нашла. Может Настена и откупилась бы, да только на шум барин пришёл, сразу всё понял, посмурнел и говорит:

— Знаешь, что я с ворами делаю?

— Знаю, батюшка, — бухнулась Настёна на колени, — пощади, государь! Ради дитя малого, сделаю, что пожелаешь! — заголосила девка.

— Раньше думать нужно было. Завтра я тебе на конюшне шкуру спущу, а сейчас отведите её в сарай, пусть молится об упокоении души своей воровской.

Приволокли её утром на конюшню, сарафан сорвали, растянули на скамье, руки-ноги привязали. Начал её Никифор пороть, успел дать ей три горячих, к тому времени когда барин подошёл.

— Постой, Никифор, дай я её по-своему вразумлю, — говорит и выгнал ката вон. А дальше чудеса начались. Сначала на спину и жопу горящую полилось что-то теплое, вроде молока парного, а потом господин стал её поглаживать, да так нежно, как мамка в детстве делала.

Огладил ей всю спину, шейку и ноги. И почувствовала Настёна, как внизу живота у неё что-то вроде цветка распускается: тепло и сладко стало. А он возьми и в пизду ей что-то засунул. Она сначала подумала, что ебать её будет, а потом поняла, что нет. Это он в неё пальцы запустил. И стал он ей этими пальцами внутри шкрябать, туда-сюда, будто подзывать кого-то.

— Ой, матушка пресвятая Богородица! Не могу! — заголосила она. А соблазнитель видать ей во чрево чертей напустил, и стали они у неё внутри мёд пить и сахаром заедать — так ей сладко стало. Уже и сил святых звать не осталось, заорала благим матом.

— Бля-я-я-я, не могу, помираю!

А он не слышит. Остановился, подождал и снова шкрябать и так несколько раз. И уже когда в глазах потемнело и выгнуло её дугой, он ей ещё и в сраку палец засунул. Это как будто старший чёрт с вареньем ей в пизду зашёл. Завыла она из последних сил и аж обоссалась. И с каждой струей из неё рвущейся чувствовала, как сладость катится по всему её телу.

Настёна открыла глаза и поняла, что пропала. Жить она без этого больше не сможет.

— Ну что, Настасья Петрова, будешь ещё воровать, — улыбнулся барин.

— Буду, батюшка, коли наказывать меня так станете!