Смерть Генсека или поправка Баума

Но пива он взял и у столика встал, и стоял, выпивая, размышляя о том, что ведь на руку это ему-то, что пивом торгуют: ведь на фоне общественного перегара перегар его личный, иванов, не будет заметен. Ребята стояли вокруг, выпивали смиренно — всё ж научно-практическая по переводу на новые рельсы, всё же, бля, Дом наук и ремёсел — не бардак, не пивнушка.

Рядом с Иваном за столиком тоже стояли ребята — этак, лет сорока. И один из двоих, на Ивана чуть-чуть настороженно глядя, негромко но внятно сказал: «Будем пить. Надо пить, чтоб с ума не сойти в этом обществе пидоров злобных.» С точки зрения здравого смысла отвечать ему было — безумье, отвечать ему было опасно. Но покоробила Ваню неточность определенья, ибо взором окинув буфетную залу, Ваня с радостью сердца открыл, что, если судить по числу пивших пиво, «злобных пидоров» в обществе было немного. И он, улыбнувшись, негромко, но внятно поправил соседа: «Скажем лучше, в этом капище материальной идеи.»

Ребята задумались, а потом закивали довольно: «Гы-гы-гы! Это — правильно, да! Гы-гы-гы! Это — в жилу!»

И они, приподнявши стаканы, из выпили разом до дна. Потому, господа... Потому что вот так вот стоять, говорить с человеком, пить пиво и думать при этом «стукач — не стукач» — всё равно, что в любви рассуждать, опасаясь, о «встанет-не встанет». Потому... Потому что не надо бояться! Потому... Потому что — любить надо, бля, человека!!

Проблеял звоночек, приглашая всех в актовый зал для совершения акта — научно-практического, по переводу на новые рельсы. Вошли. Помещение было огромным. Портреты, плакаты — известное дело... Кумач там. На сцене — трибуна с серпастым гербом.

Иван и ребята приглядели местечко поближе к дверям и подальше от сцены. А на трибуну уже поднимался мордастый в добротном партийном костюме и с места в карьер занудил бесконечную фразу об объективных законах перехода на новые рельсы. Оживлённый вначале, народ успокоился быстро и мирно сопел, сомлевая от пива. Только злобные пидоры в первом ряду что-то нервно строчили в блокноты.

Ну, что было делать? Не спать же! Ребята ему говорят: «Поиграем в стихи.» — «Это как?» — «А вот так — мы тебе говорим два каких-нибудь слова, а ты из них, значит, — стихи. Понимаешь?»

«Понимаю, — ответил Иван, — ну, давайте два слова.»

«Ну, к примеру, хоть так вот, гляди — оглянуться-проснуться.»

Лишь мгновение краткое думал Иван над задачей, а после, тряхнув головой вдохновенною, начал:

Проснуться, на хрен, оглянуться...

Но ребята его перебили: «То есть, как это «на хрен»? Зачем?"Оглянуться» — что ж, значит он, хрен, то есть, сзади? Если собственный сзади — так это несчастье, а если чужой — это вовсе безнравственно, знаешь.»

«Ах, да нет! Вы просто несведущи в стихосложеньи! — Иван объяснял им, — Это «хрен» не в значении «хрен», а лишь как междометье. Так просто, к слову, для связи. Или для благозвучия, если хотите. То есть, вы понимаете, — «хрен» в запятых.»

И яснели глаза у ребят, и чело прояснялось, и видел Иван, что они понимать начинают высокое стихосложенье. И вспомнил Иван с тихой радостью светлой, что в гардеробе, в кармане пальто, ждёт его Баума дар — задремавшее пламя — майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей. То есть, можно ведь будет зайти в перерыве в сортир и с ребятами треснуть немного. И, накрытый волною тепла, доброты и любви к человеку, он хотел уж ребятам поведать об этом и рот уж раскрыл... А мордастый с трибуны ка-ак гаркнет на Ваню: «Ма-ла-дой человек! Это что ещё за разговоры? Пивка перебрали в буфете?!» Ваня съёжился весь: ведь не в бровь — прямо в глаз ему съездил мордастый. А уж тот изголялся: «А ну-ка, отсядьте оттуда. Я вам говорю, молодой человек! Пересядьте к стене, да, поближе к трибуне, чтоб вас было видно! Ну, я жду — я не буду доклад продолжать, пока не пересядете. Быстро!»

Зал проснулся. Глаза устремились на Ваню. А Ваня... Он не был в то утро героем. Он дал себя высечь. Он покорно полез, спотыкаясь о ноги сидящих, к стене.

О, я вас заклинаю — не пейте!

У стены в его уши вползать начала бесконечная фраза: «Совершествованиехозяйственногомеханизмапланомерныйпереводегонановыерельсы-означаетболееширокоевнедрениехозяйственногорасчётавовсезвеньяиуровнисоциалист-ическогонародногохозяйстванаосновеобъективныхзаконовра...» А за фразою следом вползла, возвратилась в Ивана ехидна похмелья, чтоб язвить его бедные тело и душу. Заухало сердце, замета... заметалось от страха, от себя уплывая в волнах тошноты. И приблизились два палача — «обязательно что-то случится» и «некуда деться» — и мыта... и мытарили душу Ивана. И жестокая жалость мытарила душу Ивана. Потому что он знал, что ничем никому не поможет — он припрётся домой полупьяный и полубезумный и будет на кухне, таясь ото всех, ладить рифмы из тягот немыслимой жизни. И всё это так далеко от устройства, от блага, и мама заплачет, и напрасно он будет мычать, объясняя ей то, что поэт он, но всё же её очень любит — объяснить никому ничего невозможно! И замерца... и замерцают холодным неоновым светом в глазах у жены молодой презрение и неприятье, и взвоет Иван: «Ну, з-зачем тебе, женщина, столько презренья?!» И забьются, забьются в безобразном припадке в квартире крики женской разнузданной склоки — жена со свекровью не ладят.

«Боже мой! Авва Отче! На кого Ты оставил меня?» — возопил измочаленный пыткою Ваня и очи воздел к потолку. Но не небо разверстое там он увидел и не ангелов, нет, нисходящих в нему, а что-то большое из гипса, что-то, совсем ни на что не похожее, страшное что-то. Он немного отсел от стены и всё понял: над ним нависали, уткнувшись носами (два последних — в затылки, а первый — в пространство) три творца матерьяльной идеи. Снизу же только и были видны три свирепо раздутых ноздри да клочки их вперёд устремлённых бород. Заколдованный зрелищем, не отрываясь, он вперился в стену, и показалось ему, что творцы матерьяльной идеи ползут по стене, толкая друг друга носами.

«Может, «крыша» поехала?» — в страхе подумал Иван и схватился за голову — «крыша» стояла на месте. А творцы матерьяльной идеи, толкая друг друга носами, в диалектическом саморазвитии противоречий, носов и бород, ползли по стене неуклонно всё вперёд и вперёд.

Отвращенье и жуть охватили Ивана при виде ожившего идола. Как бы очнулся Иван: «Нет, постой-ка, а что я здесь делаю? Нет, погоди-ка! Это я-то, смеявшийся дерзко в те — чекистские жирные — морды?! Я-то, изгнанный, бля, отовсюду — в блудилище этом?! Я — легенда пяти общежитий Московского ниверситета (университета — «у» изъято автором для сохранения метра), как жалкая жучка сижу тут и ёжусь от окриков этой зажравшейся хари?!»

И будто бы некая сила толкнула Ивана — он вскочил и с пронзительным криком «а шли бы вы на-а!...» резко кинулся к двери. И за Ваней — уп-пал барельеф, бля! И белая пыль поднялась от осколков бесформенных гипса и от искорёженных стульев, остыть не успевших от ваниной задницы даже. И зал содрогнулся от визга. * * *

Снова вышел он в осень — нахмурилась поздняя осень. Долго Бога он звал, долго, горестно ждал он ответа, в переулках осенних, как призрак, мотаясь. Не дождался. И снова сильнее заухало сердце, заказнила жестокая жалость. Да, теперь уж, конечно, скандал неминуем, и карточный домик устройства, невзаправдашный, жалкий, что он возводил неумело для жены молодой и для мамы — он, конечно, уже погребён под обломками гипса. Скандал неминуем — мордастый доложит в партком, да и эти взовьются — чекисткие морды: «Опять за своё, бля!» Скандал неминуем. Что ж, опять — всё шутом, кривоватым каким-то поскоком объяснять, что поэт, мол, а не неудачник. Вот какая получалась кругом хренотень. И что самое страшное — ...  Читать дальше →